Рузский Курьер / Новости

В этом номере мы публикуем продолжение книги известного российского историка П.В. Мультатули «Россия в эпоху царствования Императора Николая II» под редакцией В.В. Бойко-Великого (РИЦ имени Святого Василия Великого, Москва, 2015 год).

В окружении Гучкова еще задолго до переворота было большое количество офицеров и даже генералов Генштаба. Естественно, что в дни Фев­ральского переворота эти связи были задействованы Гучковым в полной мере. По воспоминаниям многих очевидцев, Гучков был прямо-таки окружен офице­рами-генштабистами. По-видимому, эти офицеры играли важную роль в под­держании связи Гучкова со Ставкой и штабом Северного фронта. Среди его ближайших сторонников был генерал-лейтенант Генерального штаба Д.В. Фи­латьев. После Февральской революции он стал помощником военного мини­стра Гучкова.

В условиях Генерального штаба изготовление фальшивого манифеста было делом не такой уж большой сложности. Как любой высший военный орган, рус­ский Генштаб имел своих шифровальщиков и дешифровальщиков, имел и специ­алистов по выявлению подделок почерков, а также и по подделке документов.

На особую роль, которую сыграли в операции «Отречение» офицеры Гене­рального штаба, указывает разговор по прямому проводу между штаб-офицером для поручений при штабе главнокомандующего армиями Северного фронта В.В. Ступиным и подполковником Генштаба при Ставке Б.Н. Сергеевским, кото­рый произошел в 23 час. 2 марта 1917 г. В это время Гучков и Шульгин уже при­были в Псков. В разговоре Ступин сообщает Сергеевскому, что Алексеев посыла­ет его искать в окрестностях Петрограда генерал-адъютанта Иванова. Ступин высказывает свое непонимание этого задания. Далее он говорит: «С минуты на минуту начнется ожидаемое решение всех вопросов. Является ли при таких ус­ловиях необходимой моя поездка? Спрашиваю об этом частным образом и вас прошу справиться у начальства оперативного отдела о необходимости моего вы­езда из Пскова, тем более, что при теперешней работе здесь нежелательно ли­шаться офицера Генерального штаба»^[1].

В связи с этим представляется весьма интересным заголовок, с которого на­чинается текст манифеста: «Ставка. Начальнику Штаба». Обычно считается, что имеется в виду генерал Алексеев. Однако когда Гучков вышел из Императорского вагона, он около 1 часа ночи 3 марта послал в Петроград следующую телеграмму: «Петроград. Начальнику Главного штаба. Зашифровал полковник Медиокрит­ский. Просим передать Председателю думы Родзянко: “Государь дал согласие на отречение от престола в пользу Великого Князя Михаила Александровича с обя­зательством для него принести присягу конституции”»^[2].

Итак, вновь появляется адресат: «Начальник Штаба». Ясно, что речь идет не об Алексееве. Последнего в телеграммах и официальных документах было при­нято именовать «Наштаверх».

Примеры этому мы можем в большом числе встретить в телеграфной перепи­ске времен германской войны и в переписке февраля–марта 1917 г. В телеграмме генерала Данилова генералу Клембовскому от 1 марта 1917 г.: «Главкосев просит ориентировать его срочно, откуда у Наштаверха…» и т.д.; в телеграмме генерала Лукомского генералу Данилову от 2 марта 1917 г.: «Наштаверх просит испросить Высочайшее указание…»; в телеграмме генерала Болдырева генералу Лукомскому: «начальник штаба поручил мне сообщить для доклада Наштаверху…»^[3].

Однако Государь в своих собственноручно написанных телеграммах к Алек­сееву обращался так: «Начальнику Штаба Верховного Главнокомандования. Ставка»^[4].

При этом текст телеграммы писался Государем на телеграфной четвертушке (именно на такой, по утверждению Шульгина, был напечатан текст «манифеста» об отречении). Сверху указывалось место отправления, число, время и фамилия отправившего телеграмму офицера. Причем слова «Начальнику Штаба В.Г.» пи­салось слева «четвертушки», а слово «Ставка» писалось справа. Почерк Импера­тора покрывался специальным лаком.

Поэтому очевидно, что телеграмма о «манифесте» отправлялась какому-то иному лицу, а не генералу М.В. Алексееву.

Этот заголовок «манифеста» («Начальнику Штаба») всегда волновал многих исследователей, которые не понимали и не понимают, почему вдруг Император Николай II направил важнейший акт Царствования генералу М.В. Алексееву? На самом деле этот заголовок является важнейшим доказательством фабрика­ции манифеста об отречении. И первым об этом проговорился сам А.И. Гучков на допросе ВЧСК летом 1917 г. Допрашивающий Гучкова член комиссии Иванов спросил: «Чем можно объяснить, что отречение было обращено, кажется, На­чальнику Штаба Верховного Главнокомандующего»? На что Гучков ответил: «Нет, акт отречения был безымянным. Но когда этот акт был зашифрован, предполагалось отправить его по следующим адресам: по адресу Председателя Государственной Думы Родзянко, и затем по адресам главнокомандующих фрон­тами для обнародования в войсках». Иванов вновь спрашивает Гучкова: «Так что вы получили его на руки без обращения»? Гучков отвечает: «Без обращения»^[5].

Эти ответы выдают Гучкова с головой. Во-первых, он ни слова не говорит, что шифрованный манифест им был направлен начальнику Главного штаба в Петро­град, а не напрямую Председателю Государственной Думы. А во вторых, и это главное, отрицание Гучковым заголовка «Начальнику Штаба» на манифесте означает, что он, Гучков, этот манифест не видел в глаза! Так как заголовок этот стоит не на зашифрованном тексте телеграммы, а на «подлиннике» манифе­ста, под которым стоит «личная» подпись Государя! Через несколько лет другой «очевидец», Ю.В. Ломоносов, будет живописать, как он в первый раз увидел ма­нифест утром 3 марта, когда его «привез» в Петроград Гучков: «глаза всех впи­лись в положенный мной на стол кусочек бумаги. «Ставка. Начальнику штаба».

Об этом адресате — «Начальнике Главного Штаба» (в других вариантах — На­чальнике Штаба, Начальнике Генерального Штаба) следует сказать особо. Его имя появляется часто в революционной и масонской переписке начала ХХ в.

И под этим именем имеется в виду, конечно, вовсе не настоящий действующий начальник Генерального штаба русской армии.

Например, 20 мая 1914 г. охранное отделение перехватило странное письмо из Лозанны от одного из деятелей революционного движения. Письмо было направ­лено во «Всероссийский высший Генеральный Штаб, Его Превосходительству Главнокомандующему». В этом письме, написанном единомышленнику, подробно описывалась грядущая революция в России. Заканчивалось оно следующими сло­вами: «Что касается вашего Императора, ему будет обезпечено изгнание»^[6].

Итак, Гучков отправляет извещение о состоявшемся отречении Государя в Петроград начальнику Главного штаба и при этом сообщает, что зашифрован­ный текст манифеста отправляется немедленно этому же начальнику Главного штаба. При этом Алексееву не отправляется ничего!

Алексеев в разговоре с Родзянко 3 марта сообщил, что «Манифест этот был протелеграфирован мне из Пскова около двух часов ночи»^[7].

Однако нет никаких признаков, что М.В. Алексеев получил текст манифе­ста об отречении в пользу Михаила Александровича. Ибо вплоть до 4 марта главнокомандующие не знали содержания этого текста, хотя, по словам Алексее­ва, он успел разослать его некоторым из них.

Скорее всего, Алексеев знал только то, что сообщил А.И. Гучков: «Государь дал согласие на отречение от престола в пользу Великого Князя Михаила Алек­сандровича».

Как выглядел псковский «манифест»?

Доказательством подделки манифеста об отречении служит то обстоятель­ство, что описания манифеста самым существенным образом отличаются друг от друга.

Как известно, имеющийся текст манифеста напечатан на одном обыкновен­ном листе бумаги.

А вот что пишет об этом Шульгин в книге «Дни»: «Через некоторое время Государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:

— Вот текст…

Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употребля­лись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке»^[8].

То же самое Шульгин повторил на допросе ВЧСК: «Царь встал и ушел в сосед­ний вагон подписать акт. Приблизительно около четверти двенадцатого царь вновь вошел в вагон — в руках он держал листочки небольшого формата. Он сказал:

— Вот акт отречения, прочтите»^[9].

Как мы уже говорили, описываемые Шульгиным телеграфные «четвертушки» действительно имели место при составлении Государем его телеграмм в Ставку. Наверняка Шульгин видел образцы таких телеграмм. Либо ему специально их показывали, чтобы он знал, как выглядят Царские телеграммы. Поэтому Шуль­гин так «правдоподобно» и лгал об этих «четвертушках». То, что его старшие по­дельники решат разместить свой подлог на большом листе бумаги, Шульгин в 1917 г. предположить не мог, и один раз заявив о «четвертушках», он был вы­нужден «вспоминать» о них и далее, даже вопреки здравому смыслу, когда уже стал широко известен «оригинал» на большом листе.

Кстати, по свидетельству Евгения Соколова, ставшего уже в советские годы крестным сыном престарелого Шульгина, который после освобождения из ГУ­Лага доживал свой век во Владимире, «Шульгин […] напрочь отказывался пере­сказывать момент отречения Николая II и отправлял интересующихся к своей книге “Дни”»^[10].

Не иначе как опасался запутаться в собственной лжи.

В отчете графа Нарышкина манифест становится рукописным: «Его Величе­ство ответил, что проект уже составлен, удалился к себе, где собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отречении в том смысле, что пре­стол передается Великому Князю Михаилу Александровичу. […] Приказав его переписать, Его Величество подписал манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 час. 40 мин., передал его Гучкову. Депутаты попросили вставить фразу о присяге кон­ституции нового Императора, что тут же было сделано Его Величеством»^[11].

Как мы понимаем, приписать можно только от руки. Кстати, Нарышкин не пишет, что после правки Царем манифест вновь переписывался. Значит, он был с правкой?

Журналист Самойлов, с которым Рузский беседовал летом 1917 г., уверял: «В заключение ген. Рузский показал мне подлинный акт отречения Николая II. Этот плотный телеграфный бланк, на котором на пишущей машине изложен известный текст отречения, подпись Николая покрыта верниром (лаком)»^[12].

Чем отличается телеграфный бланк от простого листа бумаги? На телеграф­ном бланке стоит минимум слово «телеграмма», а максимум название телеграфа. Ничего этого на бумаге с текстом манифеста нет.

О телеграфных бланках говорит и Мордвинов: «Первый экземпляр (манифе­ста. — П.М.), напечатанный, как затем и второй, в нашей канцелярии на машин­ке, на телеграфных бланках, Государь подписал карандашом»^[13].

Из всех «участников событий», только Гучков на допросе ВЧСК дал описание манифеста, похожее на найденный в Академии наук оригинал. «Через час, или полтора, Государь вернулся и передал мне бумажку, где на машинке был написан акт отречения, и внизу подписано “Николай”»^[14].

Но Гучков, как мы помним, утверждал, что текст не имел шапки «Начальнику Штаба».

Гучков утверждал также, что, по настоянию Шульгина, Императором были сделаны поправки в тексте манифеста, но манифест более не перепечатывался. Опять-таки получается, что он был с поправками?

Примечательно, что известные нам образцы пресловутого «манифеста» име­ют иногда существенные, а иногда небольшие отступления от «оригинала», что совершенно было бы невозможно, если бы этот текст был действительно состав­лен и подписан Государем.

В камер-фурьерском журнале над текстом «манифеста» появляется шапка: «Акт об отречении Государя Императора Николая II от престола Государства Российского в пользу Великого Князя Михаила Александровича». Далее следует общеизвестный текст, в конце которого следует приписка, которой заканчива­лись все Высочайшие манифесты: «На подлинном собственною Его Император­ского Величества рукой написано: “НИКОЛАЙ”. Гор. Псков, 15 час. 5 мин. 1917 г. Скрепил министр Императорского двора генерал-адъютант граф Фредерикс»^[15].

Как мы знаем, этой приписки нет в оригинале «манифеста», как и нет назва­ния документа «Акт об отречении».

Манипуляции с манифестом после отъезда думских депутатов из Пскова

Сразу же после того как Гучков и Шульгин уехали из Пскова, захватившая власть оппозиция начала новый виток политической игры. На этом витке М.В. Алексеева стали отодвигать от активного участия в дальнейшем развитии событий.

В час ночи 3 марта генерал М.В. Алексеев в своей телеграмме объявил коман­дующим о получении им телеграммы генерала Н.В. Рузского об отречении Импе­ратора Николая II в пользу Великого Князя Михаила Александровича. Руковод­ство Ставки и Северным фронтом, которых М.В. Родзянко так настойчиво убеждал в необходимости скорейшего манифеста об отречении, были уверены, что о манифесте можно и нужно немедленно объявить армии и начать присягать новому Императору Михаилу. Главнокомандующий армиями Западного фронта генерал А.Е. Эверт 3 марта поспешил послать из Минска в Петроград на имя Род­зянко телеграмму, в которой известил, что он и войска фронта по получении ма­нифеста Государя Императора Николая II возносят «молитвы Всевышнему о здравии Государя Императора Михаила Александровича, о благоденствии Ро­дины, даровании победы» и приветствуют «в вашем лице Государственную думу, новое правительство и новый государственный строй»².

Однако эта телеграмма генерала А.Е. Эверта никогда не была передана адре­сату, так как была задержана в Ставке генералом Алексеевым. Когда 5–6 марта А.Е. Эверт стал допытываться, почему никто не знает о его проявлении лояль­ности «новому государственному строю», он пожаловался Гучкову в Петроград. Временное правительство запросило М.В. Алексеева, и тот ответил, что теле­грамма А.Е. Эверта от 3 марта не была передана «из Ставки, так как ее редакция уже не соответствовала тому государственному строю, который установился к моменту получения телеграммы»^[16].

За этой туманной фразой скрывалась интрига, которая развернулась вокруг «манифеста» Николая II и «манифеста» Великого Князя Михаила Александрови­ча. Алексеев в телеграмме Данилову приказал об отречении сообщить войскам округа, а «по получении по телеграфу манифеста, также по телеграфу передать (его) в части войск открыто и кроме того напечатать»^[17].

Но в 5 часов утра 3 марта Рузский был вызван по прямому проводу Родзянко и Львовым. Родзянко заявил Рузскому, что «чрезвычайно важно, чтобы мани­фест об отречении и передачи власти Великому Князю Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом». Далее Родзянко заявил Рузскому, что «с регентством Великого Князя и воцарением Наследника Цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его как Императора абсо­лютно неприемлемо»^[18].

Ответ Рузского Родзянко не может не поражать отношением первого к лично­сти Монарха и его воле, которая якобы была выражена только что подписанным манифестом. Рузский спросил: «Михаил Владимирович, скажите для верности, так ли я вас понял: значит, все остается по старому, как бы манифеста не было?».

Узнав от Родзянко, что сформировано Временное правительство с князем Львовым во главе, Рузский сказал: «Хорошо. До свидания. Не забудьте сообщить в Ставку, ибо дальнейшие переговоры должны вестись в Ставке»^[19].

Родзянко «не забыл» сообщить в Ставку то, что он сказал Рузскому. В 6 часов утра он связался по телеграфу с Алексеевым и повторил свою просьбу не печа­тать никакого манифеста «до получения от меня соображений, которые одни сразу смогут прекратить революцию».

В ответ Алексеев, плохо сдерживая раздражение, заявил, что манифест уже сообщен главнокомандующим и Великому Князю Николаю Николаевичу.

Тем не менее в 6 час. 45 мин. Алексеев своей телеграммой запретил ознаком­лять с манифестом всех, кроме «старших начальствующих лиц». Но нет никаких признаков того, что с этим текстом ознакомились даже они. Шло время. Ни из штаба Рузского, ни из Петрограда никаких сведений о дальнейшей судьбе мани­феста в Ставку не поступало. Среди военного руководства все больше нарастало недоумение и безпокойство.

3 марта в 15 часов на связь с М.В. Алексеевым вышел генерал А.А. Брусилов. «Дальше войскам трудно не объявлять (о манифесте. — П.М.), — сообщил

он. — Слухи до них дошли, многое преувеличено и просят отдачи какого-либо приказа».

А.А. Брусилов сделал М.В. Алексееву предложение, которое свидетельствует о том, что командующий Юго-Западным фронтом ничего не знал об отречении Николая II в пользу своего брата. «Мне кажется, — уверял он Алексеева, — что нужно объявить, что Государь Император отрекся от престола и что вступил в управление страной Временный комитет Государственной думы, и что состав­лен комитет министров, и воззвать к войскам, чтобы они охраняли своей грудью Матушку-Россию».

Алексеев поддержал Брусилова и сказал ему, что «не может добиться, чтобы Родзянко подошел к аппарату и выслушал мое решительное сообщение о невоз­можности далее играть в их руку и замалчивать манифест»¹.

Не дождавшись разговора с Родзянко, генерал Алексеев в 18 часов 3 марта до­бился разговора по прямому проводу с Гучковым. Алексеев настаивал на скорей­шем опубликовании манифеста, доказывая, что «скрыть акт столь великой важ­ности в жизни России — немыслимо». В ответ Гучков сообщил, что обнародование манифеста невозможно, так как «Великий Князь Михаил Александрович, вопре­ки моему мнению и мнению Милюкова, решил отказаться от престола. Обнаро­дование обоих манифестов произойдет в течение предстоящей ночи»².

Продолжение в следующих выпусках «Рузского курьера»